Неточные совпадения
Даже сам Собакевич, который редко отзывался о ком-нибудь с хорошей стороны, приехавши довольно поздно из
города и уже совершенно раздевшись и
легши на кровать возле худощавой жены своей, сказал ей: «Я, душенька, был у губернатора
на вечере, и у полицеймейстера обедал, и познакомился с коллежским советником Павлом Ивановичем Чичиковым: преприятный человек!»
На что супруга отвечала: «Гм!» — и толкнула его ногою.
Сам он тоже не посещал никого; таким образом меж ним и земляками
легло холодное отчуждение, и будь работа Лонгрена — игрушки — менее независима от дел деревни, ему пришлось бы ощутительнее испытать
на себе последствия таких отношений. Товары и съестные припасы он закупал в
городе — Меннерс не мог бы похвастаться даже коробком спичек, купленным у него Лонгреном. Он делал также сам всю домашнюю работу и терпеливо проходил несвойственное мужчине сложное искусство ращения девочки.
Поцеловав его в лоб, она исчезла, и, хотя это вышло у нее как-то внезапно, Самгин был доволен, что она ушла. Он закурил папиросу и погасил огонь;
на пол
легла мутная полоса света от фонаря и темный крест рамы; вещи сомкнулись; в комнате стало тесней, теплей. За окном влажно вздыхал ветер, падал густой снег,
город был не слышен, точно глубокой ночью.
Клим почувствовал прилив невыносимой скуки. Все скучно: женщина,
на белое платье которой поминутно
ложатся пятнышки теней от листьев и ягод; чахоточный, зеленолицый музыкант в черных очках, неподвижная зелень сада, мутное небо, ленивенький шумок
города.
Мы через рейд отправились в
город, гоняясь по дороге с какой-то английской яхтой, которая
ложилась то
на правый, то
на левый галс, грациозно описывая круги. Но и наши матросы молодцы: в белых рубашках, с синими каймами по воротникам, в белых же фуражках, с расстегнутой грудью, они при слове «Навались! дай ход!» разом вытягивали мускулистые руки, все шесть голов падали
на весла, и, как львы, дерущие когтями землю, раздирали веслами упругую влагу.
Бывало, не заснешь, если в комнату ворвется большая муха и с буйным жужжаньем носится, толкаясь в потолок и в окна, или заскребет мышонок в углу; бежишь от окна, если от него дует, бранишь дорогу, когда в ней есть ухабы, откажешься ехать
на вечер в конец
города под предлогом «далеко ехать», боишься пропустить урочный час
лечь спать; жалуешься, если от супа пахнет дымом, или жаркое перегорело, или вода не блестит, как хрусталь…
Лишь только мы стали
на якорь, одна из гор, с правой стороны от
города, накрылась облаком, которое плотно, как парик,
легло на вершину.
Сцена эта может показаться очень натянутой, очень театральной, а между тем через двадцать шесть
лег я тронут до слез, вспоминая ее, она была свято искренна, это доказала вся жизнь наша. Но, видно, одинакая судьба поражает все обеты, данные
на этом месте; Александр был тоже искренен, положивши первый камень храма, который, как Иосиф II сказал, и притом ошибочно, при закладке какого-то
города в Новороссии, — сделался последним.
— Ну — дядю Михаила и молотком не оглушишь. Сейчас он мне: «Игнат — в
город, живо! Помнишь женщину пожилую?» А сам записку строчит. «
На, иди!..» Я ползком, кустами, слышу — лезут! Много их, со всех сторон шумят, дьяволы! Петлей вокруг завода.
Лег в кустах, — прошли мимо! Тут я встал и давай шагать, и давай! Две ночи шел и весь день без отдыха.
Он шел, не поднимая головы, покуда не добрался до конца
города. Перед ним расстилалось неоглядное поле, а у дороги, близ самой городской межи, притаилась небольшая рощица. Деревья уныло качали разбухшими от дождя ветками; земля была усеяна намокшим желтым листом; из середки рощи слышалось слабое гуденье. Гришка вошел в рощу,
лег на мокрую землю и, может быть, в первый раз в жизни серьезно задумался.
Я поднялся в
город, вышел в поле. Было полнолуние, по небу плыли тяжелые облака, стирая с земли черными тенями мою тень. Обойдя
город полем, я пришел к Волге,
на Откос,
лег там
на пыльную траву и долго смотрел за реку, в луга,
на эту неподвижную землю. Через Волгу медленно тащились тени облаков; перевалив в луга, они становятся светлее, точно омылись водою реки. Все вокруг полуспит, все так приглушено, все движется как-то неохотно, по тяжкой необходимости, а не по пламенной любви к движению, к жизни.
Город гремел, а Лозинский, помолившись богу и рано
ложась на ночь, закрывал уши, чтобы не слышать этого страшного, тяжелого грохота. Он старался забыть о нем и думать о том, что будет, когда они разыщут Осипа и устроятся с ним в деревне…
Незнакомец вышел, пожав плечами, и отправился прежде всего
на телеграф, а судья Дикинсон
лег спать, совершенно уверенный, что теперь у полиции
города Дэбльтоуна есть хорошая помощь по надзору за человеком без намерений. Но прежде, чем
лечь, он послал еще телеграмму, вызывавшую
на завтра мистера Евгения Нилова…
При жизни отца он много думал о
городе и, обижаясь, что его не пускают
на улицу, представлял себе городскую жизнь полной каких-то тайных соблазнов и весёлых затей. И хотя отец внушил ему своё недоверчивое отношение к людям, но это чувство неглубоко
легло в душу юноши и не ослабило его интереса к жизни
города. Он ходил по улицам, зорко и дружественно наблюдая за всем, что ставила
на пути его окуровская жизнь.
Был август,
на ветле блестело много жёлтых листьев, два из них, узенькие и острые,
легли на спину Ключарева. Над
городом давно поднялось солнце, но здесь, в сыром углу огорода, земля была покрыта седыми каплями росы и чёрной, холодной тенью сарая.
Дом наполнился нехорошею, сердитой тишиною, в комнату заглядывали душные тени. День был пёстрый, над Ляховским болотом стояла сизая, плотная туча, от неё не торопясь отрывались серые пушистые клочья, крадучись, ползли
на город, и тени их ощупывали дом, деревья, ползали по двору, безмолвно лезли в окно,
ложились на пол. И казалось, что дом глотал их, наполняясь тьмой и жутью.
Над ним вспыхнуло и растет опаловое облако, фосфорический, желтоватый туман неравномерно
лег на серую сеть тесно сомкнутых зданий. Теперь
город не кажется разрушенным огнем и облитым кровью, — неровные линии крыш и стен напоминают что-то волшебное, но — недостроенное, неоконченное, как будто тот, кто затеял этот великий
город для людей, устал и спит, разочаровался и, бросив всё, — ушел или потерял веру и — умер.
Город лег на землю тяжелыми грудами зданий, прижался к ней и стонет и глухо ворчит. Издали кажется, как будто он — только что разрушен пожаром, ибо над ним еще не угасло кровавое пламя заката и кресты его церквей, вершины башен, флюгера — раскалены докрасна.
Он долго сидел и думал, поглядывая то в овраг, то в небо. Свет луны, заглянув во тьму оврага, обнажил
на склоне его глубокие трещины и кусты. От кустов
на землю
легли уродливые тени. В небе ничего не было, кроме звёзд и луны. Стало холодно; он встал и, вздрагивая от ночной свежести, медленно пошёл полем
на огни
города. Думать ему уже не хотелось ни о чём: грудь его была полна в этот час холодной беспечностью и тоскливой пустотой, которую он видел в небе, там, где раньше чувствовал бога.
Кончилось тем, что «приупадавший» дом Долинских упал и разорился совершенно. Игнатий Долинский покушал спелых дынь-дубровок,
лег соснуть, встал часа через два с жестокою болью в желудке, а к полуночи умер. С него распочалась в
городе шедшая с северо-запада холера. Ульяна Петровна схоронила мужа, не уронив ни одной слезы
на его могиле, и детям наказывала не плакать.
Мы приехали под вечер в простой рогожной повозке,
на тройке своих лошадей (повар и горничная приехали прежде нас); переезд с кормежки сделали большой, долго ездили по
городу, расспрашивая о квартире, долго стояли по бестолковости деревенских лакеев, — и я помню, что озяб ужасно, что квартира была холодна, что чай не согрел меня и что я
лег спать, дрожа как в лихорадке; еще более помню, что страстно любившая меня мать также дрожала, но не от холода, а от страха, чтоб не простудилось ее любимое дитя, ее Сереженька.
Надежда Федоровна надела свою соломенную шляпу и бросилась наружу в море. Она отплыла сажени
на четыре и
легла на спину. Ей были видны море до горизонта, пароходы, люди
на берегу,
город, и все это вместе со зноем и прозрачными нежными волнами раздражало ее и шептало ей, что надо жить, жить… Мимо нее быстро, энергически разрезывая волны и воздух, пронеслась парусная лодка; мужчина, сидевший у руля, глядел
на нее, и ей приятно было, что
на нее глядят…
На душу Пётра поступок брата
лёг тенью, — в
городе говорили об уходе Никиты в монастырь зло, нелестно для Артамоновых.
— Вот что, — говорит, — видно, что вы очень расстроены душой, и одному вам идти не советую. Вы
на первое слово ко мне зашли, этак-то можно туда попасть, что не выдерешься: здесь ведь
город! Ночуйте-ка у меня, вот — постель,
ложитесь с богом! Коли даром неловко вам, заплатите Петровне, сколько не жаль. А коли я вам тяжела, скажите не стесняясь — я уйду…
Коврин приехал к Песоцким вечером, в десятом часу. Таню и ее отца, Егора Семеныча, он застал в большой тревоге. Ясное, звездное небо и термометр пророчили мороз к утру, а между тем садовник Иван Карлыч уехал в
город, и положиться было не
на кого. За ужином говорили только об утреннике, и было решено, что Таня не
ляжет спать и в первом часу пройдется по саду и посмотрит, все ли в порядке, а Егор Семеныч встанет в три часа и даже раньше.
Гетман. Без согласия со мной? (Волнуясь.) Я не согласен. Я заявляю правительству Германии протест против таких действий. У меня есть еще возможность собрать армию в
городе и защищать Киев своими средствами. Но ответственность за разрушение столицы
ляжет на германское командование. И я думаю, что правительства Англии и Франции…
Авдотья Максимовна (вставая и покрываясь платком). Да отсохни у меня язык, если я у него попрошу хоть копейку! (Подходит к нему.) Не будет вам счастья, Виктор Аркадьич, за то, что вы наругались над бедной девушкой… Вы у меня всю жизнь отняли. Мне теперь легче живой в гроб
лечь, чем домой явиться: родной отец от меня отступится; осрамила я его
на старости лет; весь
город будет
на меня пальцами показывать.
Так поступили Михей Михеич и Онуфрий Ильич; они даже
легли в одной комнате и разговаривали долго за полночь: их голоса глухо слышны были из кабинета; говорил больше Онуфрий Ильич, словно рассказывал что-то или убеждал в чем, а собеседник его только изредка произносил то недоумевающим, то одобрительным образом: «Гм!»
На другое утро они уехали вместе в деревню Михея Михеича, а оттуда в
город, тоже вместе.
Он
лег на камни мостовой, жесткие, холодные, — ибо уже целый день прошел и ночная тьма спустилась над
городом, —
лег на камни, закрыл голову плащом и завыл жалобно от обиды, стыда и бессильного желания.
Он больно треплет ее за ухо, а она встряхивает головой, качает колыбель и мурлычет свою песню. Зеленое пятно и тени от панталон и пеленок колеблются, мигают ей и скоро опять овладевают ее мозгом. Опять она видит шоссе, покрытое жидкою грязью. Люди с котомками
на спинах и тени разлеглись и крепко спят. Глядя
на них, Варьке страстно хочется спать; она
легла бы с наслаждением, но мать Пелагея идет рядом и торопит ее. Обе они спешат в
город наниматься.
От Мирона, которому он не верил, он поехал в больницу к Овчинникову. Получив здесь пилюли из белладонны и совет
лечь в постель, он переменил лошадей и, не обращая внимания
на страшную боль в руке, поехал в
город, к городским докторам…
И обе стали удивляться, как эта мысль, такая простая и легко исполнимая, раньше не приходила им в голову. До
города всего полчаса езды, да потом
на извозчике минут двадцать. Они поговорили еще немного и, довольные,
легли спать, вместе в одной комнате.
Одиннадцатилетний князек Владимир, зимой учившийся в Москве (князь и княгиня безвыездно жили в усадьбе, причем последняя, и то в последние годы, изредка выезжала в губернский
город и еще реже в Москву), а летом отданный
на попечение дядьки и приглашаемого студента, завтракал в два часа, обедал со всеми и не ужинал, так как в одиннадцать часов
ложился спать.
После обеда он пошел погулять по
городу, а вернувшись,
лег и стал читать. В десять часов вечера он поехал
на пароход.
Крестьянин (вздыхает). Хорошо ты, старичок, сказываешь, дюже хорошо, только мы мало слухаем. Ох, кабы побольше так наставляли нас, другое бы было. А то придут из
города, тоже свое болтают, как дела исправить, болтают хлестко, а слушать нечего. Спасибо, старичок. Речи твои хорошие. Где же
ложиться будешь?
На печке, что ль? Баба подстелет.